Очередной текст на фейсбуке Мити Самойлова:
Вспомнилось, как кот подох.
Летом на даче на Троицу.
Тихон с младенчества был лохматым как свалявшаяся шерстяная овца и добродушным как старый сембернар. Мать его была психическая, и весь помет такой же. Братец Тихона жил у родственников и всю жизнь срался на покрывало хозяйской кровати.
А наш ничего. Аккуратный, толстый, флегматичный.
В детстве его, конечно, кастрировали. Так уж заведено. В клинике, не в валенке с пассатижами.
Жили мы тогда в коммуналке. У соседей была старая кошка Муська. У нее проснулись к Тихону сложные но нежные чувства. А он-то уже по этой части был как сувенир. Представительный как свадебный генерал и такой же бесполезный. И Муська оберегала его, а нас всех ненавидела — кидалась на меня из темноты коммунального кривоколенного коридора.
Жили хорошо. Как все коты на даче он ловил мышей, клал их нам в тапки.
Однажды, сидя в квартире на форточке, поймал лапой через оконную решетку синицу. Мы все не могли понять, откуда в квартире перья. Потом нашли за диваном обглоданную тушку.
Хороший был кот. Скотина она и есть, конечно. Но радость от него была.
А потом он заболел диабетом. От старости ли, от вареного ли минтая? От жизни, я думаю. Скотина она тоже свои мысли имеет, своими переживаниями существует. А он сдержанный был, все в себе.
В реанимации лежал, пережил клиническую смерть, два инсульта. Потом его нужно было колоть инсулином два раза в день. Всегда, круглый год, до конца его котовой жизни, лет пять еще.
Мы тогда на даче с родителями сидели до поздна, пили коньяк и шампанское. Я часов в пять утра проснулся, вышел на улицу по нужде, и сразу все понял. Лохматый стал частью пейзажа. Или, скорее, натюрмортом в ландшафте. Тушка лежала как опустевший муравейник, меховой воротник, покинутый духом.
Я сразу пошел в комнату к родителям, сказал, что Тихон издох.
Мой отчим — двухметровый лысый десантник с усами — резко сел на кровати и растерянно сказал:
— Ох, так ничего ж не предвещало, вроде!
Жена моя потом тихо заметила:
— На Троицу преставился, как порядочный.
Мы оставили бывшего кота с отчимом, а сами поехали в Верею на службу. В переполненном храме стоял Петр Момонов и пел со всем приходом хором ‘Царю небесный’. Настоятель раздавал ламинированные иконки с запечатанной щепотью святой земли.
На стоянке я сразу понял, какая машина принадлежит Момонову — все же знают, что у него старый мерседес — и решил его дождаться. Фотографироваться он со мной отказался. Строго посмотрел, потом усмехнулся, мол, сам понимаешь, это для дурачков. С заднего сиденья мерседеса достал свои книжки, подписал, отдал мне.
Обратно на дачу мы ехали легко, болтали о чем-то. Пока нас не было, отчим кота похоронил. Сказал, что сшил для него саван. Между ними всю котову жизнь была какая-то особенная связь. Что-то больше симпатии и меньше дружбы только в силу эволюционного разрыва.
В праздничный воскресный день, после службы так приятно выпить холодного шампанского на веранде. Я громко открыл бутылку, пробка улетела в кусты. И все мы — мама, жена, я, отчим — почувствовали разом, как неуместна сейчас эта глупая торжественность. Как противна сейчас и тень этого карнавала и смеха с запрокинутой головой.
На могиле Тихона посадили дубок. Вот лежит там уж седьмой год мертвый котейка, окруженный дубовыми корешками.
Скотина она и есть скотина. А все-таки, порядочная. Зла он людям за всю жизнь не делал, а это уже очень много. Это больше чем все мы обычно можем.
